ПРАВО.ru
Сюжеты
20 ноября 2015, 14:02

"Кем я только не был" – правила жизни адвоката Вадима Клювганта

"Кем я только не был" – правила жизни адвоката Вадима Клювганта

"Я был следователем более 10 лет. Но уже тогда знал, что рано или поздно буду адвокатом", – рассказывал радиослушателям "Эха Москвы" Вадим Клювгант. Получилось, что в профессию он пришел поздно – в 47 лет. А до этого он, по собственным словам, "кем только не был": мэром Магнитогорска, вице-президентом "Тюменской нефтяной компании", народным депутатом, членом комитетов и комиссий. О заповедях, которыми он руководствуется в выборе клиентов, "внутреннем рейтинге", не позволяющем работать только за вознаграждение, об обратной стороне участия в громких делах и почему адвокатов не любили во все времена – в публичных высказываниях члена совета Адвокатской палаты г. Москвы Клювганта.

О долгом пути к адвокатской деятельности

Мой отец, инженер, работал на Магнитогорском металлургическом комбинате всю жизнь, и он мне сказал: ну, ты, конечно, парень взрослый, решай сам, но имей в виду, этот мир [юриспруденции] от меня далек, я тут тебе не помощник. В смысле протекции, в вульгарном понимании, я от него и не ждал, и не хотел, а во всем остальном он, конечно, сильно недооценил себя как отца, но тем не менее в семье юристов не было, я первый, сейчас вот сын за мной следом. Но это был тем не менее выбор сознательный, прочувствованный, можно сказать пропущенный через себя, потому что шорт-лист сформировался где-то там классу к девятому и юриспруденция в нем конкурировала с журналистикой. Но победила.

Я хотел быть адвокатом изначально, но стать им собирался не сразу. В моем понимании путь в эту профессию (причем я его не считаю единственно правильным, я знаю массу блестящих адвокатов, которые всегда были только адвокатами) требовал, помимо некого набора профессиональных знаний, еще и некого набора опыта, не только профессионального, но и жизненного. Для себя я это видел так.

Меня довольно неплохо учили профессии юриста, и учили люди, которые и сами остались в истории как светила, и они учеников своих, которые хотели учиться, учили так, что потом переучиваться в новых условиях не пришлось. А учился-то я в глубоко застойные времена. Но тем не менее была вот эта школа свердловская тогда, екатеринбургская теперь, которая умела так учить.

Я в том числе поэтому выбрал систему МВД, потому что существовала льгота: если идешь в систему МВД, то освобождаешься от срочной службы. Как только я сделал этот выбор (а у меня была свобода и географическая, и ведомственная: свободное распределение в числе первой десятки выпускников), в тот же год льгота была отменена. И, проработав год следователем, я отправился в солдаты на полтора года.

Я был следователем более 10 лет – следователем, главным следователем. Но уже тогда я знал, что рано или поздно я буду адвокатом (этот момент настал, когда мне было 47 лет и я уже после следователя много кем побыл. И тогда настал этот момент. Настал – и всё.

Я все время повышал степень свободы в своей работе. Начинал я на госслужбе следователем. Хотя следователь, наверное, самая свободная из милицейских (теперь полицейских) профессия, среди людей с погонами, потому что у него есть право самостоятельно принимать решения, это самостоятельная процессуальная фигура, очень серьезная. Настоящий следователь, в моем понимании, этим правом всегда пользуется. Он будет спорить, отстаивать, если нужно [свою позицию] перед перед своим начальством, прокурором, если нужно – перед судом. <…> Но тем не менее это все равно государственная служба, да еще и с дисциплиной, субординацией, приближенной к воинской. Прервало мою следственную карьеру избрание народным депутатом РФ.

Мне предложили сначала избираться в депутаты горсовета Магнитогорска. Я сказал: а что мне шило на мыло менять? Я уже кто-то в Магнитогорске, что-то я делаю, как-то я состоялся. Мой собеседник послушал меня и сказал: "Хорошо. Тогда в Россию". Я говорю: "Это, наверное, шутка". Он говорит: "Нет, не шутка. Наверное, ты прав, тебе правильнее избираться в российские депутаты". И были настоящие выборы, без технологий и технологов, совершенно без денег. И без всякого ресурса. И с честными голосованиями, не карусельными. Это были настоящие выборы. И тем ценнее результат.

Я был одновременно депутатом России и мэром города. И сочетание этих двух статусов давало мне значительно большую степень свободы, в том числе и в исполнительной власти. Потому что когда какой-нибудь заместитель губернатора по сельскому хозяйству пытался с мэром Магнитогорска разговаривать не таким тоном и, встретив некую мужскую реакцию, он говорил: я тебя туда-то и сюда-то и тогда-то, – я говорил: хорошо, только в Верховный совет сходим сначала, ты там это объяснишь, куда ты меня туда и сюда, а потом, пожалуйста, если получишь поддержку. Конечно, это был уже совсем экстремальный эпизод. А в принципе я чувствовал себя значительно защищеннее, свободнее, именно в силу того, что у меня был и тот статус, и этот. Но и работать приходилось и там, и там.

О работе в следственных органах

В следственных подразделениях МВД тогда было наибольшее количество дел на одного следователя, оно исчислялось несколькими десятками, то есть между 20 и 30, иногда заходило за 30. <…> Разные дела были. Из памятных, которые цепляют, могу одно коротко припомнить. Доцент пединститута, вывезя студентов на картошку, выписывал им зарплату, а большую часть этой зарплаты отбирал: они расписывались за все суммы, а потом ему несли. И там было несколько сотен таких эпизодов. Неприятный был этот доцент, именно как человек он был мне неприятен, но тем тщательнее и скрупулезнее нужно было соблюсти все гарантии его процессуальных прав.

До сих пор помню и, наверное, всегда буду помнить самое первое дело, которое мне пришлось расследовать. Оно, правда, не было особенно трудным по своему сюжету: рецидивист напал на незнакомого ему человека, возвращавшегося с работы, искалечил его, отобрал десять рублей и шапку. Его удалось найти и изобличить. Но психологически это дело далось мне нелегко, к тому же было волнение новичка. Я был на суде, где разбойник получил 14 лет и прямо в зале суда пообещал мне поквитаться после освобождения. А из последних дел достаточно многосложных, связанных с экономикой, взаимоотношениями бизнеса и закона (см. ниже "Истории от Клювганта").

Сейчас я в основном общаюсь со следователями по особо важным делам федерального или близкого к ним уровня. Я сравниваю со своим опытом на земле районного городского звена, где я работал следователем, потом руководителем следственного отдела. Это были плохие застойные годы. Но я хочу сказать с полной ответственностью за свои слова: если бы тогда следователи работали вот на таком уровне деградации, на котором следственный аппарат работает сейчас, они бы там не то что до особо важных следователей не выросли, они бы в участковые пошли очень скоро. И вот на таком уровне покрывать брак следственной работы ни суды, ни прокуратура тогда не то что были не готовы, это даже не обсуждалось.

Когда нет востребованности на интеллектуальный продукт, интеллектуально-профессиональный продукт, скажем, от следователя, а есть только востребованность того, чтобы он вовремя сделал что надо, ну, соответственно, вот так и люди там формируются – под такие критерии, под такую востребованность. <…> Инструмент репрессий, который находится в руках у следственных органов, – это очень мощный инструмент. Сегодня он доказывает свою силу, тут каждый день новые иллюстрации приносит. Наверное, надо какую-то меру все-таки знать.

О выборе клиентов и работе с ними

Всегда, когда это возможно, я стараюсь установить личный контакт с человеком, прежде чем решить, работать с ним или нет. Это не каприз или переборчивость такая. Есть очень жесткое требование профессиональной этики, оно формализовано в нашем кодексе. Там сказано: законы нравственности выше воли доверителя. Если я чувствую, что в данном конкретном случае мне эту заповедь – есть заповеди ветхозаветные, и здесь тоже сила заповеди, – соблюсти не удастся, я постараюсь не браться за такое дело. <…> Я сделаю все что могу, для того чтобы до заключения соглашения о юридической помощи объяснить это человеку, если он понимает защиту своих интересов таким образом, при котором я ему по этическим соображениям помочь не могу. Если это удается – очень хорошо и здорово, особенно если к человеку испытываешь еще и человеческую симпатию. Если не удается, ну что ж, значит, не удалось.

Если я убежден, что подзащитный невиновен, мне себя-то убеждать уже не надо, я буду это убеждение нести всеми своими силами и возможностями. Но так бывает не всегда. Ведь защищать нужно не только невиновного. Бывает, что человек виновен в гораздо меньшем, чем то, в чем его обвиняют. Бывают всякие обстоятельства, которые серьезно снижают степень вины, это тоже влияет на оценку содеянного и, соответственно, на цену и вид наказания. Поэтому не всегда все сводится только к вопросу виновности и невиновности. Справедливость – это более широкое понятие, чем виновность и невиновность.

О том, что стоит за выигранными и проигранными делами

Конечно, нужно всегда делать все возможное по любому делу, иначе в него идти нельзя, нельзя себе давать какую-то скидку, установку. Это непрофессионализм. А что касается приговора, то мы же живем в реальном мире. Люди в большинстве своем, с которыми приходится работать, эти реалии понимают: что такое дело проигранное, что такое дело выигранное. Если в таком лобовом измерении, то выигрыш и проигрыш – это критерии честного поединка [сторон]. Есть поединок по понятным, прозрачным правилам. Есть рефери честный. И есть состязающиеся стороны. Вот там победа и поражение понятно что означают: убедительнее, доказательнее, с большим правовым основанием та или иная позиция. <…> Если правил нет, если одной стороне заранее дается преимущество, то здесь такой подход не срабатывает. И по делам – резонансным, политическим, заказным, где нет справедливости и нет справедливого суда, к победе в буквальном смысле этого слова никогда не удается прийти в лоб и с одного закона, это всегда марафон. Но есть еще такая важная вещь, как профессиональное, нравственное превосходство адвоката перед обвинением, пусть даже не формализованное положительным для клиента судебным решением. Оно оценивается экспертами, коллегами, юридическим сообществом или каким-то профессиональным сообществом, к которому принадлежит твой доверитель.

Об обратной стороне участия в громких делах

Есть такое расхожее мнение, что адвокаты всегда стремятся к громким делам, хотят прославиться и так далее. Я не могу с этим согласиться в отношении себя, тут как бы каждый сам решает, конечно, приоритеты расставляет. Но, во-первых, на громком деле можно как прославиться, так и опозориться, это раз. Во-вторых, люди по-разному воспринимают, и до сих пор очень устойчивым является заблуждение тоже, что если ты кого-то защищаешь, то ты обязательно его подельник и сам такой же. И это приносит, в общем, не очень положительные последствия. Мне, например, уже много раз всякие важные люди говорили: что ты хочешь, ты враг системы один из главных, хочешь, чтобы с нашей стороны кто-то к тебе обращался за защитой? Так не бывает.

Об адвокатском вознаграждении

На формально юридическом уровне в законе об адвокатуре черным по-русски написано, что адвокатская деятельность не является предпринимательской ни в каком смысле, и в этом есть некий глубокий смысл, это не просто какой-то бантик, фантик или красивая обертка. Смысл заключается в том, что адвокат несет очень сущностную публично-правовую функцию на себе, функцию конституционного уровня. Поскольку у нас конституция каждому гарантирует право на квалифицированную юридическую помощь, а исполнение вот этой государственной гарантии возложено как раз таки на адвокатуру. Поэтому цели предпринимательской деятельности, или бизнеса иначе говоря, каковыми является извлечение прибыли из законной деятельности, – с вот этой вот публично-правовой задачей они плохо совмещаются.

У меня был разговор о "болотном деле" с некоторыми из членов Совета по правам человека при президенте, с некоторыми из наших видных правозащитников. Спрашивали мое мнение, что с учетом моего опыта я мог бы порекомендовать, посоветовать. Я всегда старался откликаться на такие вопросы и честно говорить все, что я думал по этому поводу. И потом меня спросили, был бы я готов, если поступит такое обращение, вступить в это дело в качестве одного из защитников. Я сказал да, я был бы готов. Меня спросили, понимаю ли я, что там нет людей, которые могут оплачивать работу адвоката на уровне, адекватном сложности этого дела, что это всё на пожертвования. Я сказал, что в этом деле меня этот вопрос не интересует вообще никак. Я сразу говорю, что не ко мне этот разговор. Если я буду в этом деле работать, я не буду ставить вопрос об оплате. Это такое дело, в котором в моем внутреннем рейтинге дел я не должен был работать за деньги (Клювгант защищал Николая Кавказского, "Право.ru" писало об этом здесь и здесь).

О том, за что можно не любить адвокатов

Справедливости ради, в том числе и исторической, давайте признаем, что адвокатов не любили во все времена, и не только в народе, но и в элитах. Вспомним, что об адвокатах говорили Толстой, Достоевский в нашей стране и другие великие такого же уровня в других странах, в той же Франции, которая прославилась своей адвокатурой. Это происходит из всеобщего заблуждения, что адвокат – это подельник. То есть недопонимание функции защитника, что адвокат защищает не преступление, а человека, у которого есть какие-то обстоятельства, не может не быть. То, что касается в большей степени сегодняшнего дня: когда люди не находят справедливости в судах, они, идя к адвокату, ждут от него не того, в чем его предназначение, не профессиональной правовой помощи, они – не все, но многие – ждут от него "решения вопроса", гарантированного результата. И даже названия появились: решальщик, переносчик… А спрос рождает предложение, в адвокатском сообществе всегда были и есть люди, о которых присяжный поверенный российского золотого века правосудия Николай Платонович Карабчевский сказал так: отрицательные типы, посвятившие себя исключительно наживе и делецкой юркости. Я просто лучшего определения, более красивого, не знаю, поэтому всегда его привожу.

О конституции, Конституционном суде РФ и Европейском суде по правам человека

Конституция – это философская материя. Философия права в конституции излагается.

Прежде чем устраивать соревнования по инициативам, как изменить конституцию, не попробовать ли пожить нам по конституции.

Мы еще не создали за почти 20 лет того, что предусмотрено этой конституцией. И более того, мы сегодня наблюдаем регресс. Поэтому нам не о новой конституции нужно говорить, а о том, что должен свято соблюдаться ныне действующий Основной закон государства. Во всех своих основополагающих прежде всего вещах: это основы конституционного строя, права человека. Человек – это высшая ценность, его права и свободы – единственная цель существования государства во всех его ипостасях.

Давайте будем к Конституционному суду относиться каждый, как считает нужным. Но давайте будем помнить, что Конституционный суд анализирует и толкует нормы конституции. Мы можем быть с ним в каких-то вопросах не согласны, а в ряде случаев, особенно в последнее время, и бываем не согласны. Но я бы все-таки предложил (и не потому, что я блаженный какой-то, я каждый день в суды хожу, я прекрасно знаю, что составляет наши сегодня правовые реалии) в постановлениях КС, поскольку и обжаловать их некуда и с ними как-то надо жить, находить тот конструктивный смысл, который в них все-таки может быть найден. Если анализировать с позиции не только буквы, но и духа конституции. От камлания такого всеобщего – ай-ай караул, как все плохо и ужасно – никому лучше не становится. А некоторые особо активные товарищи начинают фонтанировать какими-то инициативами.

Что касается Европейского суда по правам человека, ему в соответствии с международным договором, в котором РФ является участником Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод, и только ему принадлежит право толковать эту конвенцию и ее нормы при рассмотрении конкретных дел и это толкование является обязательным. Это одно из условий договора международного, под которым РФ подписалась, который ратифицировала. <…> Сказать, что ЕСПЧ делает это идеально, я, например, как практикующий адвокат, не возьмусь. Возникают вопросы. Но к какому суду не возникает вопросов, и, в конце концов, в любом споре всегда есть две стороны и какая-то, а то и обе бывают недовольны любым судебным решением.

Можно представить случай, когда ЕСПЧ признает пределы права какого-то, одного из прав неотъемлемых, естественных прав человека, на уровне ниже или меньшем, чем это признается и гарантируется в РФ в соответствии с ее конституцией. Ну допустим, Европейский суд – не к ночи будет упомянута страшная тема – он признает в каких-то случаях применение смертной казни. Я фантазирую сейчас для наглядности. А у нас в соответствии с конституционным требованием и мораторием она ни в каком случае не может быть применена. В таком подобном конфликте, конечно, должна действовать российская конституция. Потому что она предусматривает более высокий стандарт защиты права на жизнь, чем, допустим, его предусмотрит какой-то международный орган.

О разнице между судебной системой и судебной властью

Термин "судебная система" имеет больше организационно-бюрократический, а "судебная власть" – это сущностно. Так вот это неспроста, что исчезло из обихода словосочетание "судебная власть", потому что де-факто, к сожалению, такой самостоятельной ветви власти сегодня в России нет, как это ни прискорбно. И это обстоятельство предопределяет очень многие негативные последствия.

Если иметь в виду наше время, совсем вот уже наше, новейшее, текущее, то попытка приблизиться к созданию судебной власти была предпринята в начале 90-х годов, когда была разработана парламентом, в котором я имел честь состоять, концепция судебной реформы. И с тех пор ничего лучшего не создано, но она не реализована, она только начата была в реализации и очень вскоре затормозилась. И в полной мере нельзя сказать, что была создана судебная власть как полноценная ветвь власти, сейчас мы имеем судебную систему, и не более того.

Суд ведь это же не учреждение с таким названием и не все эти внешние атрибуты – молоток, кресло, "Встать, суд идет", "Ваша честь". Суд, если адресоваться опять же к вдохновителю и отцу судебной реформы, ну то есть тому, кто ее выпустил в жизнь, – Александру Второму, то в его манифесте было сказано: "Правда и милость да здравствуют в судах!" Вот что такое суд. И уже конкретное требование было, чтобы был суд скорый, правый, справедливый. И милостивый опять же, милосердный. Вот это суд.

Суд может быть только тогда независим, когда он не обеспокоен тем, чтобы им была довольна другая ветвь власти, чтобы она о нем плохо не подумала, чтобы он не зависел в своем ежедневном существовании от другой ветви власти – например, исполнительной. Чтобы судью, если он принял решение, которое не нравится исполнительной власти и не соответствует ее пожеланиям, в том числе обвинительной власти, которая всегда требует каких-то репрессивных мер, не начинали проверять на коррупционность. Потому что как еще можно объяснить, почему судья вынес, например, оправдательное решение? Или, например, отказал в аресте? Начинаются разговоры о том, что, наверное, там что-то нечисто у этого судьи.

Когда нет суда как независимого арбитра, то, по сути, получается просто санкционирование пожеланий исполнительной власти и обвинительной власти (по данным Клювганта, сейчас судами уловлетворяются примерно 95 %, плюс-минус 2 %, просьб следствия о досудебном аресте). У меня сейчас три уголовных дела, из них по двум я защищаю заложников, вот в чистом виде заложников, людей, которые не должны быть в заключении до суда ни по каким критериям, предусмотренным законом.

Об оправдательных приговорах

Там, где у нас суды присяжных еще остались, там примерно 20 % [оправдательных приговоров]. А там, где у нас только профессиональные судьи, там ноль, – а дальше спор: две сотых, пять сотых, три десятых, что, в принципе, одно и то же. Да еще надо помнить, что потом примерно треть их отменяется в вышестоящей инстанции. <…> В советский период, если принять во внимание прямые оправдания и скрытые оправдания в виде возвращения дел на дополнительное расследование из суда, которые зачастую не возвращались больше в суд именно потому, что это было скрытой формой оправдания, то, конечно, количество и доля таких дел она, может быть, была сопоставима с нынешней долей в судах присяжных, которые эти суды и дела, ими рассматриваемые, неуклонно за последние годы стремятся к нулю. И у них отбирают и отбирают, сейчас уже почти все отобрали (сказано в 2013 г.).

О некоторых аспектах защиты Михаила Ходорковского

Решение защищать Михаила Ходорковского для меня было легким, если сопоставить его с масштабом этого дела, этой личности. Для меня это решение было вполне очевидным, притом что я прекрасно понимал и степень сложности этой работы, и степень риска, связанного с ее осуществлением. Для меня главное было поговорить с самим Михаилом Борисовичем, чтобы понять, что он хочет именно от меня. У него же были уже адвокаты. Он частично произвел замену после первого дела. И мы встретились в Чите в начале 2007 года, и он мне просто рассказал, в чем именно он видит потребность и почему именно ко мне он обращается, для того чтобы помочь ему с этой потребностью.

С ними [Ходорковским и Платоном Лебедевым] очень непросто в том смысле, на какой высоте находится планка требований, которым ты должен соответствовать. Если ты не будешь соответствовать и находиться на высоте этой планки, то тебе будет в первую очередь некомфортно. С ними очень легко работать в том смысле, что, несмотря на весь масштаб обеих личностей, реально очень серьезный масштаб, они готовы слушать, готовы воспринимать аргументы, готовы спорить на равных и просят об этом. Например, Михаил Ходорковский всегда требовал не делать ему никаких снисхождений в связи с теми обстоятельствами, в которых он находится. Если он чувствовал, что ему дают какую-то фору, он начинал реально быть недовольным. И это очень здорово на самом деле.

Адвокатская профессия не совместима с субординацией, адвокат в силу своего статуса выступает всегда в личном качестве. Есть такие адвокаты – это не делает их хуже, лучше, я далек от любого ранжирования, – которые в принципе не готовы работать в составе одной команды, когда говорят единым голосом. Это не значит, что кто-то один только говорит, а другие суфлируют, подсказывают или пишут шпаргалки. Единый голос – когда согласованная позиция и люди отрабатывают эту позицию в разных аспектах. Для меня лично это даже более высокий класс работы, учитывая специфику адвокатуры, где нельзя никому ничего приказать – и слава богу, что нельзя, – где нужно только убеждать друг друга. Поскольку на меня были возложены функции координатора команды защиты при подготовке ко второму процессу по делу ЮКОСа и во время его проведения, и второй инстанции тоже, то я, конечно, может быть, в большей степени именно с этой стороной работы должен был сталкиваться – вот это взаимоувязка разных мнений, разных подходов. Поэтому я, может быть, с большей убежденностью говорю, что это еще более высокий уровень профессионального, если хотите, полета. Это и очень непросто, и в то же время это профессионально очень интересно.

Лев Толстой заметил, что все счастливые семьи счастливы одинаково, а я скажу, что все фальшивые дела фальшивы по одинаковым технологиям. То есть сам сюжет может быть разным, но технологии, по которым эти дела создаются, они имеют примерно один набор. Может весь арсенал использоваться, может часть его использоваться в зависимости от масштабов дела, от его специфики. Например, в деле ЮКОСа использовался максимально широкий набор и в максимально больших масштабах. <…> Если компания фиктивная, то есть несуществующая, то какая же тогда должна быть деятельность у этой несуществующей компании, чтобы аж 9 миллиардов налогов недоплатить?! Это, на мой взгляд, саморазоблачение насквозь фальшивого нутра так называемого "дела ЮКОСа". Оно приобрело совершенно немыслимые масштабы и по числу фальсификаций, и по числу людей, подвергнутых репрессиям. Время от времени наши следственно-прокурорские деятели берут и, как чертенят из табакерки, выпускают разные огрызки этого дела, где к одним людям приклеивают ярлык налоговых уклонистов, к другим – похитителей нефти. А к третьим, как, например, к Михаилу Ходорковскому и Платону Лебедеву, – сначала один, а потом другой, не стесняясь того, что это вообще-то вещи взаимоисключающие…

У меня были ранее дела в отношении топ-менеджеров нефтяных компаний, которые оказались заложниками операций "Энергия" – операция по декриминализации топливно-энергетического комплекса была объявлена президентом в начале 2000-х годов. Но с настоящим криминалом, которого там было полно тогда вокруг нефтяной отрасли, возиться очень хлопотно. Так вот нашли сверхдобычу, и то, за что раньше давали ордена, – за перевыполнение плана по добыче нефти – за это стали привлекать к уголовной ответственности как за незаконное предпринимательство, потому что это так называемая сверхлицензионная добыча нефти. У меня таких дел было около десятка.

Очень важно для нас в этой всей истории, которая связана с делом ЮКОСа, Ходорковского, для команды защиты и для них самих в первую очередь – что для Михаила Борисовича, что для Платона Леонидовича, – очень важно было, чтобы люди понимали. Потому что суд, понятно, он был поставлен уже в определенные рамки. Но люди, которые следили за этим процессом, – они должны были понимать, почему мы говорим так и почему мы не говорим так, и в чем разница между этим и тем. И поскольку таких людей, которые нас понимали и поддерживали, становилось неуклонно больше, то вот это и есть тот самый другой выигрыш или другой результат.

Михаил Ходорковский и его адвокаты (Вадим Клювгант слева) в Верховном суде. Фото "Право.ru"

О великодушии власти, амнистии и институте помилования

Любой не запрещенный законом способ скорейшего освобождения узников Болотной, безвинно находящихся в заключении уже второй год, безусловно приемлем. Амнистия – в том числе. Здесь, как представляется, нечего обсуждать ввиду полной очевидности. Разве что напомнить: согласно закону, амнистия может быть применена в отношении не только осужденных, но и подсудимых, и подследственных. То есть никакой приговор для применения амнистии не нужен. Поэтому скорейшую амнистию для "болотников" можно было бы только приветствовать. Лишь бы она стала актом милосердия власти, столь редкого по нынешним временам, а не очередной уловкой.

Власть, которая претендует на то, что она сильная, не может не быть великодушной, иначе она не сильная. Отсутствие великодушия – это признак слабости. А великодушие проявляется в актах гуманизма, таких, как помилование, которого у нас не стало уже больше 10 лет… То есть нет, с моей точки зрения, такого обязательного, неотъемлемого признака сильной власти, как ее великодушие, оно не проявляется в этой сфере, сфере тюрьмы. Власть, по-настоящему мудрая, с моей точки зрения, должна бы показывать обществу пример человеколюбия, пример великодушия, а не следовать – утрирую немножко, самое чуть-чуть – за толпой, кричащей "Распни!".

У нас сейчас институт помилования очень забюрократизирован. Он из реализации воли главы государства, то есть высшей воли, на том уровне, где субъект этой воли находится, спущен в бюрократические инстанции вниз. При президенте нет комиссии по помилованию, которая была и показала свою полезность, эффективность. Все это теперь спущено на уровень регионов, только после этого идет в администрацию президента, и президенту в итоге что-то такое приносят – выжимку, экстракт. Что он реально видит, когда подписывает указ, – мы этого не знаем. Все очень непрозрачно. Это плохо, это неправильно. И следствием этого является то, что помилования стали единичными, редчайшими событиями, в то время как тогда, когда эта процедура осуществлялась, как подобает конституционному институту, все было совсем иначе и по количеству, и по качеству помилования.

О законопослушности

Проблема уровня правосознания в обществе, уровня оценки признания права как ценности – это даже не правовой нигилизм. Сергей Сергеевич Алексеев, академик права, у которого мне выпало счастье быть учеником, в 2008–2009 годах написал работу "Крушение права". И потом в 2009 году, когда ему исполнилось 85, в интервью он сказал, что термин "правовой нигилизм" не охватывает всего масштаба явления и что в России имеет место крушение права в его высоком, общецивилизационном значении.

Всегда так было, и можно это не признавать, но это не изменится оттого, что это не признавать. В паре "общество – государство" или "человек – государство" пример правопослушности, стандарт правопослушности может и должна задавать своими действиями власть и только власть, и никак иначе это быть не может, граждане здесь вторичны. Когда государство такой стандарт не задает, такой пример не подает, происходит явление, названное крушением права.

О том, чего бы хотелось в дальнейшем

Не могу решиться уже очень долго, когда же я возобновлю походы в бассейн, чтобы плавать. Мне этого физически не хватает. Как перестал перед хамовническим процессом, так с тех пор не могу возобновить.

Мне пока удается жить без расщепления сознания и в ладу с собой. Надеюсь, и дальше получится.

Я хотел бы стать, наверное, судьей. Это венец юридической карьеры в нормальном, правильно устроенном обществе, где есть суд как власть. Вот в таком суде, наверное, мне было бы интересно тоже себя попробовать. Если случится такой суд, то… Но пока на сегодня адвокату и попасть-то в судьи крайне сложно.

История от Клювганта

В мое время появились первые дела, связанные с тем, что тогда называлось рэкетом, вымогательством, – это прообраз организованной преступности. Там тоже сразу была введена специализация, потому что это было нечто новое, непривычное. <…> Я тогда был кем-то похожим на городского сумасшедшего. Я был совсем молоденький. Мне прокурор района не согласовал решение о прекращении дела. А я не видел в этом деле никакого состава преступления. Закон требовал согласия районного прокурора, а районный прокурор мне этого согласия не дал. Я написал возражение и пошел к прокурору города, он был тогда старше моего папы по возрасту. Я пришел. А он не может понять: "А ты чего пришел?" Я говорю: "Вот возражения". – "Какие возражения?" – "Вот такие". – "А чего ты ко мне-то пришел? Тебе же прокурор сказал "нет"?" – "Сказал". – "А ты ко мне-то зачем пришел?" – "С возражениями". Вот такой у нас был содержательный диалог. Никто не мог понять, что нужно этому обалдую малолетнему. Это было на первом или на втором году моей работы. Потом много такого еще было. Тем не менее в итоге дело было прекращено.

Интернет-газета "Мы здесь" – 16–22 марта 2007; Kommersant.ru – 27 марта 2009; "Радио Свобода" – 10 апреля 2012, "Эхо Москвы" 20 сентября 2013, 6 декабря 2013, 19 декабря 2013, 13 января 2014, 24 января 2015, 27 июля 2015